Я никогда не отличалась слабым здоровьем, и даже наоборот.
Я никогда не отличалась слабым здоровьем, и даже наоборот. Но, оказавшись в новой камере, я сдала. До этого я видела больных женщин, и их было очень жаль. Но в тюрьме есть только одно средство от всех болезней. Это – таблетка обыкновенного анальгина. У вас давление – вот, пожалуйста, анальгин, живот – тоже анальгин, сердце болит – извините, у нас только анальгин.
У меня всё оказалось просто: плохое питание и малая подвижность привели к сильнейшему обострению гастрита, и стала болеть печень, и это в 25 лет. Я не резко почувствовала себя плохо. Все это протекало медленно и мучительно. Буквально через две недели после моего переезда в 306-ую камеру у меня стали желтеть белки, потом меня осыпало, а в глазах полопались сосуды. Я в срочном порядке написала маме, и сообщила, что со мной что-то происходит. Я ничего не понимала даже в самой элементарной медицине, разве что знала, как оказать первую медицинскую помощь при переломе ноги, что было здесь абсолютно не нужно. Родственникам разрешали передавать некоторые лекарства, но и здесь все было непросто. Сначала заключенный должен был написать заявление на прием к врачу. Врач на свое усмотрение либо вызывал, либо нет, так как в большинстве случаев почему-то сотрудники тюрьмы думают, что заключенные притворяются – для того, чтобы избежать наказания или получить на основании болезни более мягкий приговор. Врачам, видимо, надо знать, что еще ни одна самая страшная болезнь не послужила поводом для того, чтобы человека отпустили из зала суда. Суд, конечно, болезнь учитывает, но срок оставляет такой же.
Когда тебя вызовет тюремный врач, и вызовет ли вообще, неизвестно. Приходилось писать заявления несколько дней подряд, жаловаться на проверках и обходах администрации, и иногда это помогало. Было и такое, что в день написания заявления тебя сразу же вызвали к врачу. Врач тебя осматривал, записывал твои жалобы и выдавал тебе рецепт на медикаменты, которые были разрешены внутренними правилами. Этот рецепт надо было отправлять родственникам письмом, которое шло от семи до четырнадцати дней. Далее родственники покупали лекарства, и их можно было передать двумя способами. Первый – это обыкновенная посылка, которая будет идти еще дней десять, потом лекарства отнесут в медчасть, там их должен посмотреть врач, дать разрешение и только потом эти лекарства кто-то из медиков тебе принесет в камеру. Во втором случае можно было родственникам придти в среду в изолятор, поскольку именно в этот день недели можно было делать медицинские передачи. В итоге с момента обращения в медчасть до момента получения необходимых лекарств проходило три – четыре недели, а то и дольше. Ведь у всех существуют отпуска, выходные или просто в среду на прием не вышел медик. И хоть умирай, а так положено! Что происходило по средам в изоляторе, мне рассказала мама. Она привыкла к этим очередям, крикам и не всегда вежливому обращению со стороны дежурных – но только через полгода. Мама мне говорила: они кричат, а лучше промолчать, потому что из вредности могут что-то не принять, даже если это разрешено. Очередь на сдачу медицинской передачи надо было занимать рано утром, чтобы успеть ее сдать.
У меня все оказалось сложнее. Я писала заявления в медчасть, выходила на «голый» день и неоднократно обращалась к врачу, но все было бесполезно. Я очень сильно отекла, а внутри меня разрывало от постоянных болей. Наконец-то я получила от мамы письмо, где она мне сообщила, что мне нужно взять рецепт на обыкновенный бифидум бактерин, это такие пищевые добавки, и пропить курс в течение трех месяцев. Я дождалась очередного четверга и попросила врача вызвать меня к себе, а также выписать рецепт на это вообще безобидное лекарство, так как его даже грудным детям можно давать. Врач ответила так, что я ревела целый день:
– У нас запрещены БАДы, а бифидум бактерин – это пищевая добавка. У тебя вообще печень больная, ты бы свои белки видела. Надо было за здоровьем дома следить!
Я попыталась ей что-то объяснить, что это, видимо, последствия, но меня уже никто не слышал, всех загоняли назад в камеру. Проверка закончилась.
В тот день я написала маме письмо, объяснила ей ситуацию, а сама вечером легла и просто приготовилась умирать, я не могла больше выносить эти муки.
Мама мое письмо получила на десятый день, к тому моменту я опухла и позеленела так, что все думали, не в интересном ли я положении. Все разрешилось очень быстро . Моя мама, получив письмо, приехала в изолятор, попала на прием к начальнику учреждения и твердо спросила, почему мне не оказывают медицинское обслуживание, на которое я имею полное право. Начальник учреждения позвонила в медчасть и стала выяснять мою ситуацию. И оказалось, что я регулярно получаю медицинскую помощь у терапевта и состою на учете у дерматолога (весной у меня случилась аллергия). И что меня регулярно обследуют, дают мне лекарства и все рецепты. Мама, конечно, подняла скандал. И на следующий день меня вызвали к врачу, осмотрели, сказали, что надо срочно принимать меры, дали мне рецепт на бифидум бактерин, и отправили с глаз долой. Через десять дней я уже стала принимать лекарство. С момента первого обращения в медчасть прошло почти три месяца.
ПРИПАДКИ
Вообще в тюрьме болеть страшно. Там можно просто умереть. В камере всегда знали тех, у кого медицинское образование – так, на всякий случай. Поздней весной к нам в камеру завели женщину Лену, ей было около 35 лет. У нее были постоянно эпилепсические спазмы, связанные с чрезмерным употреблением алкоголя в прошлом. Причем эти приступы начинались в любое время или во время грозы. Грянет гром, и начинается. Лену трясет, кто-то от страха начинает плакать, кричат громко в окна: «306! Врача! Срочно!» Приходит врач, в камеру не заходит, видимо, боится. Лену приходилось выносить на руках, ее клали прямо на пол перед камерой, я держала ей во рту деревянную ложку, чтобы она не задохнулась и не подавилась собственным языком, а ее трясет, она мне даже как-то палец прокусила. Врач делает ей укол, и Лену уносят назад в камеру. И каждый раз в грозу это опять начиналось. Бывали случаи, что вслед за Леной у кого-то еще начинался припадок, и тогда можно было сойти с ума. Нашим врачом была Ангелина, она ждала экстрадицию в Молдову. Она мне показала и как ложку правильно под язык класть, и что вообще делать, когда приступы начинаются. Я иногда чувствовала себя спасателем Малибу, который носится по камере и всем нуждающимся оказывает помощь. Когда у кого-то начинались подобные приступы, то чаще всего большую половину женщин в камере охватывала самая настоящая паника. А что делать, если это действительно страшно! Я и сама отворачивалась, и подушкой голову накрывала, лишь бы только ничего не видеть и не слышать. А ведь у Лены ни родственников, никого не было. У нее вообще жизнь тяжело сложилась. Сначала 10 лет по малолетке за убийство, потом смерть ребенка, потом она что-то украла, и вот снова тюрьма. Сама она жила на Курском вокзале, но не была бомжем – работала там и жила, как могла.
Конечно, было и такое, что притворялись, но их было сразу видно. Никто за это не осуждал, но и активной помощи не оказывали. Тем более судить с наскоку тоже нельзя было. Я, например, тоже думала, что болеть не буду, а нет, все равно сломало.
РЕЙДЕРШИ
Летом я уже окончательно выздоровела, стала более аккуратно относиться к еде, вообще исключила местную баланду, больше фруктов, овощей, которые мне мама регулярно покупала в тюремном магазине по заоблачным ценам, и все окончательно пришло в норму, правда, последствия так и остались. Там очень трудно быть здоровым, очень!
Женщины и умирали от болезней, и уезжали на Матроску (1-ый изолятор), где находится тюремная больница, но поддерживать себя надо было каждый день. Находясь без движения, в постоянном стрессе, здесь и слон свалится, ну а что говорить об опасных преступницах, которые сидели по несколько лет под следствием, пока следователи выясняли, где же зарыты эти злосчастные миллионы, которые похитили эти бухгалтера, менеджеры и обыкновенные директора. Следователи искали, а мы боролись за свою жизнь, как могли, но не всем удалось выстоять в этой борьбе.
Как-то к нам в камеру завели уже взрослую женщину. Ее звали Марина Федоровна, ей было больше сорока. Она была довольно полной, сидела уже почти год, но она была жизнерадостной и очень интересной женщиной. Ее обвиняли в рейдерском захвате целого болота где-то в Подмосковье. Это была очень интересная история. О ней даже в газетах писали.
А еще была Эльвира, она тоже путем рейдерского захвата овладела детским садиком, только вот в итоге детский садик оказался государственным, а само государство написало в суд бумагу, что Эльвира и ее подельники ничего у государства не отбирали путем силового захвата, претензий нет. Но Эльвира продолжала сидеть , и даже получила срок за кражу этого садика в 5 лет и шесть месяцев, а ее соучастнице дали 11. И вот мы думали: может быть, они еще какой-то детский садик присвоили, так, незаметно? Ведь за что тогда дали срок?
Так и сидели. Стояло жаркое лето, а мы сидели. Кто-то уходил, приходил, кому-то давали срок, и его переводили в камеру к осужденным, кто-то терял друзей и опять их находил. Мои обязанности «старшей» были мне в тягость. Мне были чужды многие вещи, и я старалась от них отойти. Так, например, мне было не жалко полок в холодильнике для новеньких, и за плохую уборку тоже не наказывала, да и пересаживанием с унитаза на унитаз я перестала заниматься. Просто всех особо подозрительных еще раз осматривали прямо в камере на предмет вшей и других опасных заболеваний. Если что-то находили, то били тревогу, и требовали от администрации принять меры. Были и такие, кому мой «демократический» подход не нравился, поэтому приходилось в жесткой форме путем ора и русского мата ставить на место. Да, на меня жаловались, что я много позволяю, но большинство это устраивало, потому что создавать тюрьму в тюрьме есть абсурд или некая форма очередной человеческой жестокости, но для меня это было недопустимо, я и сейчас многих вещей, что там происходили, не понимаю, да и не хочу.
У меня всё оказалось просто: плохое питание и малая подвижность привели к сильнейшему обострению гастрита, и стала болеть печень, и это в 25 лет. Я не резко почувствовала себя плохо. Все это протекало медленно и мучительно. Буквально через две недели после моего переезда в 306-ую камеру у меня стали желтеть белки, потом меня осыпало, а в глазах полопались сосуды. Я в срочном порядке написала маме, и сообщила, что со мной что-то происходит. Я ничего не понимала даже в самой элементарной медицине, разве что знала, как оказать первую медицинскую помощь при переломе ноги, что было здесь абсолютно не нужно. Родственникам разрешали передавать некоторые лекарства, но и здесь все было непросто. Сначала заключенный должен был написать заявление на прием к врачу. Врач на свое усмотрение либо вызывал, либо нет, так как в большинстве случаев почему-то сотрудники тюрьмы думают, что заключенные притворяются – для того, чтобы избежать наказания или получить на основании болезни более мягкий приговор. Врачам, видимо, надо знать, что еще ни одна самая страшная болезнь не послужила поводом для того, чтобы человека отпустили из зала суда. Суд, конечно, болезнь учитывает, но срок оставляет такой же.
Когда тебя вызовет тюремный врач, и вызовет ли вообще, неизвестно. Приходилось писать заявления несколько дней подряд, жаловаться на проверках и обходах администрации, и иногда это помогало. Было и такое, что в день написания заявления тебя сразу же вызвали к врачу. Врач тебя осматривал, записывал твои жалобы и выдавал тебе рецепт на медикаменты, которые были разрешены внутренними правилами. Этот рецепт надо было отправлять родственникам письмом, которое шло от семи до четырнадцати дней. Далее родственники покупали лекарства, и их можно было передать двумя способами. Первый – это обыкновенная посылка, которая будет идти еще дней десять, потом лекарства отнесут в медчасть, там их должен посмотреть врач, дать разрешение и только потом эти лекарства кто-то из медиков тебе принесет в камеру. Во втором случае можно было родственникам придти в среду в изолятор, поскольку именно в этот день недели можно было делать медицинские передачи. В итоге с момента обращения в медчасть до момента получения необходимых лекарств проходило три – четыре недели, а то и дольше. Ведь у всех существуют отпуска, выходные или просто в среду на прием не вышел медик. И хоть умирай, а так положено! Что происходило по средам в изоляторе, мне рассказала мама. Она привыкла к этим очередям, крикам и не всегда вежливому обращению со стороны дежурных – но только через полгода. Мама мне говорила: они кричат, а лучше промолчать, потому что из вредности могут что-то не принять, даже если это разрешено. Очередь на сдачу медицинской передачи надо было занимать рано утром, чтобы успеть ее сдать.
У меня все оказалось сложнее. Я писала заявления в медчасть, выходила на «голый» день и неоднократно обращалась к врачу, но все было бесполезно. Я очень сильно отекла, а внутри меня разрывало от постоянных болей. Наконец-то я получила от мамы письмо, где она мне сообщила, что мне нужно взять рецепт на обыкновенный бифидум бактерин, это такие пищевые добавки, и пропить курс в течение трех месяцев. Я дождалась очередного четверга и попросила врача вызвать меня к себе, а также выписать рецепт на это вообще безобидное лекарство, так как его даже грудным детям можно давать. Врач ответила так, что я ревела целый день:
– У нас запрещены БАДы, а бифидум бактерин – это пищевая добавка. У тебя вообще печень больная, ты бы свои белки видела. Надо было за здоровьем дома следить!
Я попыталась ей что-то объяснить, что это, видимо, последствия, но меня уже никто не слышал, всех загоняли назад в камеру. Проверка закончилась.
В тот день я написала маме письмо, объяснила ей ситуацию, а сама вечером легла и просто приготовилась умирать, я не могла больше выносить эти муки.
Мама мое письмо получила на десятый день, к тому моменту я опухла и позеленела так, что все думали, не в интересном ли я положении. Все разрешилось очень быстро . Моя мама, получив письмо, приехала в изолятор, попала на прием к начальнику учреждения и твердо спросила, почему мне не оказывают медицинское обслуживание, на которое я имею полное право. Начальник учреждения позвонила в медчасть и стала выяснять мою ситуацию. И оказалось, что я регулярно получаю медицинскую помощь у терапевта и состою на учете у дерматолога (весной у меня случилась аллергия). И что меня регулярно обследуют, дают мне лекарства и все рецепты. Мама, конечно, подняла скандал. И на следующий день меня вызвали к врачу, осмотрели, сказали, что надо срочно принимать меры, дали мне рецепт на бифидум бактерин, и отправили с глаз долой. Через десять дней я уже стала принимать лекарство. С момента первого обращения в медчасть прошло почти три месяца.
ПРИПАДКИ
Вообще в тюрьме болеть страшно. Там можно просто умереть. В камере всегда знали тех, у кого медицинское образование – так, на всякий случай. Поздней весной к нам в камеру завели женщину Лену, ей было около 35 лет. У нее были постоянно эпилепсические спазмы, связанные с чрезмерным употреблением алкоголя в прошлом. Причем эти приступы начинались в любое время или во время грозы. Грянет гром, и начинается. Лену трясет, кто-то от страха начинает плакать, кричат громко в окна: «306! Врача! Срочно!» Приходит врач, в камеру не заходит, видимо, боится. Лену приходилось выносить на руках, ее клали прямо на пол перед камерой, я держала ей во рту деревянную ложку, чтобы она не задохнулась и не подавилась собственным языком, а ее трясет, она мне даже как-то палец прокусила. Врач делает ей укол, и Лену уносят назад в камеру. И каждый раз в грозу это опять начиналось. Бывали случаи, что вслед за Леной у кого-то еще начинался припадок, и тогда можно было сойти с ума. Нашим врачом была Ангелина, она ждала экстрадицию в Молдову. Она мне показала и как ложку правильно под язык класть, и что вообще делать, когда приступы начинаются. Я иногда чувствовала себя спасателем Малибу, который носится по камере и всем нуждающимся оказывает помощь. Когда у кого-то начинались подобные приступы, то чаще всего большую половину женщин в камере охватывала самая настоящая паника. А что делать, если это действительно страшно! Я и сама отворачивалась, и подушкой голову накрывала, лишь бы только ничего не видеть и не слышать. А ведь у Лены ни родственников, никого не было. У нее вообще жизнь тяжело сложилась. Сначала 10 лет по малолетке за убийство, потом смерть ребенка, потом она что-то украла, и вот снова тюрьма. Сама она жила на Курском вокзале, но не была бомжем – работала там и жила, как могла.
Конечно, было и такое, что притворялись, но их было сразу видно. Никто за это не осуждал, но и активной помощи не оказывали. Тем более судить с наскоку тоже нельзя было. Я, например, тоже думала, что болеть не буду, а нет, все равно сломало.
РЕЙДЕРШИ
Летом я уже окончательно выздоровела, стала более аккуратно относиться к еде, вообще исключила местную баланду, больше фруктов, овощей, которые мне мама регулярно покупала в тюремном магазине по заоблачным ценам, и все окончательно пришло в норму, правда, последствия так и остались. Там очень трудно быть здоровым, очень!
Женщины и умирали от болезней, и уезжали на Матроску (1-ый изолятор), где находится тюремная больница, но поддерживать себя надо было каждый день. Находясь без движения, в постоянном стрессе, здесь и слон свалится, ну а что говорить об опасных преступницах, которые сидели по несколько лет под следствием, пока следователи выясняли, где же зарыты эти злосчастные миллионы, которые похитили эти бухгалтера, менеджеры и обыкновенные директора. Следователи искали, а мы боролись за свою жизнь, как могли, но не всем удалось выстоять в этой борьбе.
Как-то к нам в камеру завели уже взрослую женщину. Ее звали Марина Федоровна, ей было больше сорока. Она была довольно полной, сидела уже почти год, но она была жизнерадостной и очень интересной женщиной. Ее обвиняли в рейдерском захвате целого болота где-то в Подмосковье. Это была очень интересная история. О ней даже в газетах писали.
А еще была Эльвира, она тоже путем рейдерского захвата овладела детским садиком, только вот в итоге детский садик оказался государственным, а само государство написало в суд бумагу, что Эльвира и ее подельники ничего у государства не отбирали путем силового захвата, претензий нет. Но Эльвира продолжала сидеть , и даже получила срок за кражу этого садика в 5 лет и шесть месяцев, а ее соучастнице дали 11. И вот мы думали: может быть, они еще какой-то детский садик присвоили, так, незаметно? Ведь за что тогда дали срок?
Так и сидели. Стояло жаркое лето, а мы сидели. Кто-то уходил, приходил, кому-то давали срок, и его переводили в камеру к осужденным, кто-то терял друзей и опять их находил. Мои обязанности «старшей» были мне в тягость. Мне были чужды многие вещи, и я старалась от них отойти. Так, например, мне было не жалко полок в холодильнике для новеньких, и за плохую уборку тоже не наказывала, да и пересаживанием с унитаза на унитаз я перестала заниматься. Просто всех особо подозрительных еще раз осматривали прямо в камере на предмет вшей и других опасных заболеваний. Если что-то находили, то били тревогу, и требовали от администрации принять меры. Были и такие, кому мой «демократический» подход не нравился, поэтому приходилось в жесткой форме путем ора и русского мата ставить на место. Да, на меня жаловались, что я много позволяю, но большинство это устраивало, потому что создавать тюрьму в тюрьме есть абсурд или некая форма очередной человеческой жестокости, но для меня это было недопустимо, я и сейчас многих вещей, что там происходили, не понимаю, да и не хочу.